Тексты Леденёва – фрагменты любовной речи, выхваченные из калейдоскопа событий и слов, зафиксированные, спасенные – как чувства. При этом Леденёв обращается чаще не к себе, а говорит о Другом (оттого и «о тебе» – в названии). Тонко, нежно, беззащитно.

Владимир Коркунов («Независимая газета», 18.08.2021.)

Особое ощущение хрупкой и воздушной жизни, восприятие повседневности со всей её суетой и перемещениями как материи, единственно достойной поэзии. <...> за всеми этими разнообразными обстоятельствами слышна единая интонация — лёгкой грусти, возникающей от наблюдения за тем, как мимо — пусть шумно и нередко весело — проходит время.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2021, № 42)

Для того, чтобы так писать сегодня, нужна особого рода смелость — смелость непримыкания. Смелость проскользнуть одиноко между клубящихся агрессивных толп. Само собой, текущий момент и в этой поэзии не отражаться не может. И он отражается. Но неярко и смягчённо.

Вадим Калинин («Воздух», 2021, № 42)

Значительная часть античной поэзии дошла до нас именно в таких фрагментах; Верле проделывает работу «реки времён», выбрасывающей на берег отдельные камешки и коряги, над русскими поэтами, которых мы можем запросто прочитать целиком. Позиция, в которую он встаёт, делает его книгу именно проектом — причем весьма ответственным, несмотря на шутливый характер.

Лев Оборин («Горький», 16 августа 2021)

Верле <...> к русской поэзии подходит, скорее, как фрейдистского толка психоаналитик, вычитывая у прошлых поэтов странности, нелепости и натянутые туманности — то, что, казалось бы, наоборот, должно быть забыто в первую очередь. В каком-то смысле это показывает, чем живёт поэзия «между строк» и что движет ею в глубине.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2021, № 42)

Верле играет с консервацией культурного слоя и языка. Вырванная из контекста цитата становится концептуальным фрагментом (и в смысле концептуалистской апроприации, и в смысле фрагмента языковой картины мира), а серия — своеобразным формальдегидом.

Алексей Масалов («Воздух», 2021, № 42)

Специфическая метарефлексия о синтаксисе, мифе, рыночной стоимости создаёт непривычную для русского читателя проблематизацию самой возможности поэзии рефлексировать на эти темы. <...> Такое развитие поэтики «Броска костей» Малларме пока не имеет аналогов в русскоязычном контексте, тем интереснее читать эту книгу, как сравнивая с уже известными стратегиями, так и предполагая, насколько такая поэтика композиции может обогатить актуальные практики.

Алексей Масалов («Воздух», 2021, № 42)

Очень разные по письму, стихи в книге пытаются стать братьями предметам и людям, о которых они написаны. <...> вся книга кажется памятником восстановлению связи между очень далекими точками. Между этими точками, иногда кажется, ничего и нет, кроме воздуха.

Лев Оборин («Горький», 8 февраля 2021)

Нежность делает обычное и тёмное, непрозрачное, тяжёлое — странным и личным, но таким, которое всегда узнаешь, будь ты читатель или писатель, когда оно захочет принять твой взгляд и ладонь. Касание, «синергия» — это то, что возможно в противовес «заброшенности в бытие». Но и заброшенность — форма касания. Потому что мир должен быть прочитан и через слово опознан и принят. Или не принят.

Пётр Разумов («Лиterraтура», 14.12.2020.)

Главное – незаполненный звук времени, не наставшего после семидесятых-восьмидесятых.

Андрей Пермяков («Волга», 2021, №5.)

В этой новой книге много словесной изобретательности, житейской наблюдательности, юмора, нежности, грусти, а главное — честности, перед собой и перед словом.

Михаил Кукин (Полит.ру, 10.12.2020.)

В этом опыте есть созидающая сила: многократно пропуская внешний мир через себя и признавая невозможность однозначно понять его, человек открывает собственные, живые смыслы и собирает самого себя из разрозненных жизненных впечатлений.

Влада Баронец («Формаслов», 1.11.2021.)

Семантика городских улиц в этой книге — это место встречи и не-встречи, пространства памяти, в котором и через которое разрушается одинокое бытие субъекта.

Алексей Масалов («Воздух», 2021, № 41.)

Мимолётные впечатления о Западной Европе или, наоборот, о московских улицах, давно знакомых каждым своим изгибом, сливаются здесь в онейрический поток, уносящий вещи, людей, исторические события, оставляя только смутное чувство утраты и ощущение обжитости мира, становящегося привычным и знакомым, способным отозваться на любое внутреннее движение наблюдателя.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2021, № 41.)

Стихи, вошедшие в эту книгу, описывают, конечно, устройство не только московских улиц, и даже не только улиц Парижа, Гранады, Рима и прочих локусов, отмеченных присутствием героя Аристова — то странника, то фланёра, но универсальное устройство любого пространства, представленного в виде своеобразного кровеносного сосуда, по которому циркулируют непреходящие высшие смыслы, постоянно обновляющие не только опыт, но и сами способы зрения.

Максим Дрёмов («Воздух», 2021, № 41.)

Новая книга сохраняет контекст, в котором высказывание — это не шифр, требующий расшифровки, а лирическая медитация, герметичность которой зиждется на проникновении разнообразия мира в частный опыт и в то же время сборке этого опыта из разнообразия мира.

Алексей Масалов («Новое литературное обозрение», 2021, № 169.)

Это линия как бы альтернативная концептуализму и соцарту, исходящая при этом из той же предпосылки, что поэтической речи нужна новая свобода, но если авторы названных направлений искали её в ломке привычных коммуникативных моделей, то Беляков, напротив, стремился к своего рода «сверхкоммуникативности», когда разные дискурсы сливаются и перетекают друг в друга, почти порождая универсальный язык.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2021, № 41.)

То прицельно высвечивающая вневременную неуместность своего субъекта, то, напротив, укрывающая её ирония — одна из основополагающих черт поэтики Белякова.

Максим Дрёмов («Воздух», 2021, № 41.)

Янина Вишневская обладает удивительной способностью смещать точки зрения и перемешивать различные планы повествования так, что ее стихотворение оказывается выходом в принципиально иную, совершенно по-другому организованную реальность.

Анна Голубкова («Артикуляция», вып. 10 (апрель 2020))

«Лучшие компьютерные игры» — при всей неотменимости, константности авторского голоса — являют и по-своему фиксируют самый широкий пласт актуальной поэтической речи: языков и дискурсов, без которых современность непредставима.

Юлия Подлубнова («Воздух», 2020, № 40)

За структурой и концептом у Вишневской всегда остаётся будоражащая область неопределённости. Незауюченного сложнодумающего пространства.

Анастасия Романова («Воздух», 2020, № 40)

Вишневская предлагает посмотреть на слова и тексты как на моды, аддоны и скины для языка – всё то, что может сломаться, выдать ошибку и этим реализовать своё предназначение; всё, что нам не до конца подчинено. <...> Тексты сборника напоминают причудливые 3D модели и пространства разной степени иммерсивности, но непременно – полные глитчей, которые моделируют тексты через смещения, растягивания, инверсии и другие процедуры.

Константин Чадов (Цирк "Олимп"+TV № 36 (69), 2021)

Книга Калинина построена на обыгрывании тривиальности: блаженная и простая жизнь возможна в местах, которые кажутся экзотическими и, по большому счету, отсутствуют в русской литературной традиции. Калинину удается ускользнуть и от мороков прошлого, и от коммерческих штампов типа «Баунти — райское наслаждение». Окружающий мир он без обиняков награждает элементарными эпитетами: «красивое», «прекрасное». Этим, подразумевается, всё сказано; если надо объяснять, то не надо объяснять.

Лев Оборин («Горький», 29.10.2019.)

Книга представляет собой жанр крайне редкий в современной русской поэзии — это идиллия, речь в ней о жизни в тропическом раю. Все ужасы и зло мира здесь, конечно, ещё ощутимы, но уже как слабые отзвуки, так что даже смерть (а тема смерти и умирания различных существ возникает у Калинина не так уж редко) кажется не столь страшной: она лишь часть общего круговорота природы, и без неё, в сущности, не обойтись.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2019, № 39)

Если с кем-то и можно сравнить лирического героя Калинина, то с «Посторонним» Камю: та же холодноватая отстранённость на фоне раскалённых пейзажей, та же финальная обречённость, чуть-чуть подрумяненная трогательным пижонством.

Мария Галина («Воздух», 2019, № 39)

Это книга о жизни и свободе. Мы раскрываем её — просыпаясь у моря, и поэт просит нас не открывать глаза, а медленно почувствовать жизнь вокруг, прислушиваясь к звукам и запахам, мы слышим стрекозу и ящерку, смолу и йод, а потом мы медленно открываем глаза.

Лида Юсупова («Воздух», 2019, № 39)

Вадим Калинин говорит о мире видимом, реальном, но он так невероятен, что в своей подлинности предстает воображаемым. Перед нами особое, кажется, небывалое прежде, реалистическое визионерство.

Евгения Риц («НГ — ExLibris», 5.02.2020.)

Рижский поэт Владимир Ермолаев в новейшей русскоязычной литературе занимает место ближе всего к московскому концептуализму — к той его ветви, которая на рубеже 1970-80-х гг. существовала в поэзии Андрея Монастырского, но затем отошла в тень в связи с активной деятельностью Д.А. Пригова. Это линия «Поэтического мира» — сериальных текстов, на разные лады толкующих и перетолковывающих ограниченный набор понятий, своего рода русская языковая школа (в смысле Language School), которая при помощи работы с формальными ограничениями стремится пробиться к трансцендентному (и при этом пустому) смыслу высказывания.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2019, №39)

Книга Михайлик иногда читается как имитация долгого разговора фольклористов после трудового дня, или даже целой смены, или большой международной конференции — потому что сюжеты здесь собраны со всего света. <...> Клод Моне существует в одной реальности с женой Октавиана Ливией Августой, а слегка демонологическая Светлана Анатольевна Иванова, экс-сотрудница Минобороны, оказывается одновременно и недопроявленной Афродитой, и азимовским роботом (то есть — с разных сторон — совершенством).

Лев Оборин («Горький», 2.12.2019.)

Герои книги — разного рода фантастические существа, о которых фольклористы и антропологи нередко слышат от своих информаторов, но с которыми, видимо, сталкиваются нечасто. В книге Михайлик проводится эксперимент: что если мир науки и мир изучаемых объектов окажутся в одной плоскости — оборотни смогут читать курсы в университетах, а духи организовывать конференции.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2019, № 39)

Выдающийся исследователь языка Шаламова, одного из самых радикальных изобретателей языка той катастрофы, которой был советский, двадцатый век, Михайлик применяет свои наблюдения для производства языка post-памяти.

Полина Барскова («Воздух», 2019, № 39)

О чём это? Я бы сказал, что о диффузии. О том, что разом прорвалось множество оболочек и всё проникает во всё. Соединяются и смешиваются сущности, которые ещё вчера казались неопреодолимо антагонистичными. Жизнь проникает в смерть, вертолёт в Хангаруду, поэзия в прозу, художественное в коммерческое, изящное в аляповатое, радость в страдание, и наоборот.

Вадим Калинин («Воздух», 2019, № 39)

Легко и безотрывно читается — будто не поэзия, а авантюрная проза, хотя это самая что ни есть поэзия, такая «книга мертвых», трансформирующая балладу в быличку — и обратно.

Евгения Вежлян («Год литературы», 13.01.2020.)

Речь здесь даже не о том, как выстраивается мир тотального многообразия, а о самых странных и непредсказуемых реакциях внутри уже неотменимого общества существ и сущностей. И только сама книга с ее жесткой как бы поглавной структурой собирает воедино то, что в любой момент норовит расползтись, разлететься, мутировать, недопроявившись, исчезнуть.

Юлия Подлубнова («Артикуляция», вып. 9 (2020))

Между историей из современного фольклора и читателем этих стихотворений расположен посредник, а то и два. Во-первых, исследователь фолькора, антрополог, переводчик с языка «той стороны» на человеческий. Фольклористка из города М. запишет историю шамана — секретаря райкома в полевой блокнот. Потом напишет статью, сделает доклад на конференции. И во-вторых — друг исследователя, рассказчик и поэт, напишет стихотворение, обобщая, доводя до абсурда, скрещивая пространства и выворачивая целое наизнанку.

Татьяна Бонч-Осмоловская («Новый мир», 2020, № 9)

«Экспедиция» выходит за пределы фольклорной стилизации, равно как и привычной практики работы с документом, ведь поэзия не сводится к обработке опыта, необычным сюжетам или магическим упражнениям с ритмикой и звуком. Она – в преодолении равнодушия, в работе с чуждым и непонятным.

Максим Алпатов (Prosodia, 31.03.2021)

«Всенощная зверь» — отважная хроника того, как отчаяние побеждает.

Лев Оборин («Горький», 28.02.2019.)

Таково умение мистика — видеть мир разрушенным и при этом спасать его тем самым в глубинной милости своего собственного сердца. То же происходит во всех историях Линор Горалик.

Александр Марков («Новый мир», 2019, № 7)

Весь этот репортаж с жизнесмертного зыбкого пограничья — о тревожной природе жизни, об уязвимой, постоянно рвущейся её ткани, сквозь прорехи в которой — кровоточащие — проглядывает страшное. Такое, чего даже нет нужды называть по прямому имени: всё ясно и так — и тем страшнее.

Ольга Балла («Воздух», 2019, № 38)

Горалик даёт голос особого рода языковым практикам, в которых страдающий перенимает речь, обращаемую к нему самим источником страдания, и прорывает в этой речи множество внутренних ходов. Его собственная речь оказывается пародией, усилением, ослаблением, увиливанием, расщеплением правящего голоса, но страдающий может обратить к самому себе и всем другим только этот страшный, вездесущий, видящий насквозь голос, в котором соединяются сразу узнаваемые интонации раздражённого родителя, детсадовской воспитательницы и медсестры, размытый авторитет анонимной жизненной мудрости и рефлексы исторической памяти о насилии.

Виктория Файбышенко («Воздух», 2019, № 38)

Это очень странное поэтическое ассорти с преимущественным содержанием техник и приёмов девяностых, но развернутое в новом языковом пространстве, отчего техники прошлого имеют вид почти грозный и почти величественный.

Наталия Черных («Знамя», 2019, №4.)

Поэзия Бородина славится пластикой — тем, что автор умеет разрешить самую, казалось бы, безысходную смысловую ситуацию, превратить любую заумь в самое пронзительное любовное письмо.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2019, № 38)

Напевность Бородина — способ провести перекличку среди живых, не для новой мобилизации, а ради новой кротости, инобытия былых перипетий: поэтому в каждом стихотворении появляется множество героев, не просто слушающих, а сразу знающих, как слушать и всматриваться не напрасно.

Александр Марков («Воздух», 2019, № 38)

Звезда Бессмыслица во всём своём нестерпимом и священном блеске сияет над новой книгой Бородина.

Валерий Шубинский («Воздух», 2019, № 38)

Будет уместно вспомнить и его песенные работы, будто бы замкнутые на себя, обращенные на себя, нечто из области эгоистической речи, песенок, импровизируемых человеком в одиночестве, то уходящих в чисто мысленное состояние, то прорывающихся наружу звуковыми волнами. Стихи Бородина, кажется, вырастают таким образом; по крайней мере, их композиционная целостность часто создается своеобразным рефреном, создающим крепление для почти неуследимой целостности текста (всегда при этом, в конечном счете, реализуемой).

Данила Давыдов («Интерпоэзия», 2019, № 2)

Можно рассматривать эту книгу как трудный и тяжёлый алхимический процесс по созданию языка новой мистики, пусть даже такой язык пока ещё далёк от полного воплощения.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2019, №38)

Задача в том, чтобы нагнетать интенсивность в каждой точке говорения, не позволяя бесам индивидуализма, предательства, нелюбви прорваться через ослабленную-обыденную речь. Автор пытается фиксировать малейшее поползновение Зла, что делает чтение стихов Пащенко трудным, но необходимым и даже обязательным занятием.

Денис Ларионов («Воздух», 2019, №38)

Метод Пащенко — не деконструкция, а добавленная целостность.

Андрей Пермяков («Новый мир», 2019, №11)

В книге А. Черкасова предположительность сопутствует любому обобщению. Всякая интерпретационная схема разрушает «атомарность» художественного жеста. Блэкауты учат читать, ясно сознавая границы достоверной интерпретации. Вслед за условным субъектом читатель помещен внутрь перформативной речи, посвященной лишь удостоверению и сомнению: «я сплю / я просыпаюсь», «я прямо говорю / сейчас зима / зима». Двуединство высказывания и его отмены составляет здесь самую суть приема.

Александр Житенёв («Цирк "Олимп"+TV», № 29 (62), 6.11.2018)

Минимум оставленных слов торопит перевернуть страницу и удержать законченность единого высказывания. Дискретность/фрагментарность речи как бы уравновешивается скоростью чтения.

Наталия Санникова («Воздух», 2018, № 37)

Широко, черно́ вычеркнутые строчки (важно, что всё выровнено по левому краю) напоминают то человеческий гротескный профиль, то группу туч в форме двух собак, то карикатуру на муравьеда; ближе к концу чтения в них проступает как бы несущественная непредсказуемость руин — но и сгущается, в настоящую тяготящую тяжесть, смысловой, этически-эстетический вес «отказа во имя».

Василий Бородин («Воздух», 2018, № 37)

Как и романы Мюллер, это тексты с изысканными метафорами, тонкими созвучиями и ритмическими колебаниями, изящными парадоксами. Как и романы, они в основном рассказывают о маленьких катастрофах внутри больших катастроф: о том, как общество убивает, рассекает человека — кромсает его на куски. Как и с романами, тут возникает вопрос: как человек способен выразить этот чудовищный опыт в текстах настолько красивых?

Игорь Гулин («Коммерсантъ–Weekend», №34 от 05.10.2018, стр. 34.)

Книга «Бледные господа с чашечкой кофе в руках» (2005) в переводе Бориса Шапиро открывает нам ироничную Герту Мюллер: девочка из плодово-ягодного сада родителей выросла и теперь наблюдает за видовым разнообразием мужского мира. Много бытовых деталей и реалий, штрихи резче, выражения жестче, кругозор шире: политическое больше не маскируется за недоуменными метафорами, о нем говорится прямо, чаще с сарказмом.

Вера Котелевская («Волга», № 11-12 (2018))

Если подыскивать этим стихам отдаленные русские аналоги, первым делом на ум приходит поэзия обэриутской линии... Но стихи-коллажи Мюллер сообщают нам все же о другом опыте — узнаваемом, но будто бы полускрытом за экраном чужого языка. Хорошо, что это ощущение «полускрытости» удалось передать в переводах.

Лев Оборин («Горький», 22.11.2018.)

В её стихотворениях-коллажах человеческие фигурки неустанно режут, кроят и перекраивают, стригут, погребают, записывают и вычёркивают под пристальным и по-детски безжалостным взглядом автора. История всеядна: в ней сополагается живое с мёртвым, одушевлённое с неодушевлённым, дальнее с близким, пасторальное с политическим.

Вера Котелевская («Практики & Интерпретации : журнал филологических, образовательных и культурных исследований», том 3, № 2 (2018) )

По сути, это эпос «малого», всегда претерпевающего опыта, но данный не напрямую, а словно бы «подвешенный» самой ироничной материальностью текстов, составленных из чужих слов о самом сокровенном своём.

Денис Ларионов («Воздух», 2018, № 37)

Стихи Мюллер содержат, уже в своей форме, призрак угрозы: слова, из которых они сделаны, наглядно вырваны из контекста, и контекст всё ещё отбрасывает от них тень. Как в детских книжках, в них рассказываются маленькие, чаще всего абсурдные истории, которые держатся на сюжетах, а часто и рифме и ритме; но шрамы, отделяющие эти истории от историй вошедших в них слов, не позволяют бездумно увлечься игрой.

Анна Глазова («Воздух», 2018, № 37)

Как и романы Мюллер, это тексты с изысканными метафорами, тонкими созвучиями и ритмическими колебаниями, изящными парадоксами. Как и романы, они в основном рассказывают о маленьких катастрофах внутри больших катастроф: о том, как общество убивает, рассекает человека — кромсает его на куски. Как и с романами, тут возникает вопрос: как человек способен выразить этот чудовищный опыт в текстах настолько красивых?

Игорь Гулин («Коммерсантъ–Weekend», №34 от 05.10.2018, стр. 34.)

Книга «Как даме жить в пучке волос» подыгрывает жанру детской считалочки, складно ритмизируя и рифмуя воспоминания детства с напускной прохладцей взрослой героини, которой будто бы всё по плечу – любая боль, любая мерзость и – по соседству с ней – до животного беспорочная радость. Здесь хороша игра масштабами: сердцебиенье улитки и товарные составы, папины усы и «плащ истории» метонимически, по законам сна и всеядного детского воображения, подогнаны друг к другу.

Вера Котелевская («Волга», № 11-12 (2018))

Если подыскивать этим стихам отдаленные русские аналоги, первым делом на ум приходит поэзия обэриутской линии... Но стихи-коллажи Мюллер сообщают нам все же о другом опыте — узнаваемом, но будто бы полускрытом за экраном чужого языка. Хорошо, что это ощущение «полускрытости» удалось передать в переводах.

Лев Оборин («Горький», 22.11.2018.)

В её стихотворениях-коллажах человеческие фигурки неустанно режут, кроят и перекраивают, стригут, погребают, записывают и вычёркивают под пристальным и по-детски безжалостным взглядом автора. История всеядна: в ней сополагается живое с мёртвым, одушевлённое с неодушевлённым, дальнее с близким, пасторальное с политическим.

Вера Котелевская («Практики & Интерпретации : журнал филологических, образовательных и культурных исследований», том 3, № 2 (2018) )

По сути, это эпос «малого», всегда претерпевающего опыта, но данный не напрямую, а словно бы «подвешенный» самой ироничной материальностью текстов, составленных из чужих слов о самом сокровенном своём.

Денис Ларионов («Воздух», 2018, № 37)

Стихи Мюллер содержат, уже в своей форме, призрак угрозы: слова, из которых они сделаны, наглядно вырваны из контекста, и контекст всё ещё отбрасывает от них тень. Как в детских книжках, в них рассказываются маленькие, чаще всего абсурдные истории, которые держатся на сюжетах, а часто и рифме и ритме; но шрамы, отделяющие эти истории от историй вошедших в них слов, не позволяют бездумно увлечься игрой.

Анна Глазова («Воздух», 2018, № 37)

Параллельно будто бы наивной фиксации положения вещей задаются провокативные вопросы, разворачиваются диалоги — говорящего с самим собой, но и с читателями, слушателями, даже с теми, кто никогда со стихами Рымбу не столкнётся. Даже в самых простых приёмах это поэзия образованного и знающего человека, который не только рефлексирует по поводу конкретного опыта в локальном контексте, но и отдаёт себе отчёт в проблемных явлениях (скажем, в отношениях между тоталитарным режимом и остальным миром).

Анна Аузиня (“Punktum”, 21.08.2018)

Апокалиптические интонации характерны для творчества Галиной и в целом созвучны настроению эпохи. За ними, однако, нечто более стойкое: “разум и красота”, долг удерживать небо, которое “обрушить мне Кант не велит”, желание покупать туфли-лодочки, пусть на размер меньше, все эти ежедневные дела, в которых люди и народы спасаются в город вечный.

Татьяна Бонч-Осмоловская («Новый мир», 2018, № 6)

В этом и заключается сугубо галинская ирония, ее «парабола»: вернуть непосредственную, даже бытовую точку зрения через скачок в запредельное. В сущности, тут взгляд не «иной», а наивный, но наивный в значении «не осложненный условностью знания». Поэтому он и сближается местами с детскими стихами, со стилизацией фольклора. Можно также толковать это наивное как противоположность сентиментальному, то есть, по Шиллеру, субъективизированному.

Александр Мурашов (Colta, 16.07.2018)

Жуткопись нашего времени, убедительная и страшная.

Владимир Коркунов («Дружба народов», 2019, № 1)

Голос и чувство добровольно подчиняются репрессиям мифологем и идеологем — и парадоксальным образом это ведёт читателя к ощущению свободы, однако свобода эта, как свойственно поэзии такого рода, лежит на эмоциональном подспорье и требует эмоционального же контакта с читателем.

Алексей Порвин («Воздух», 2018, № 37)

Это — хроника апокалипсиса, который уже случился, с той его стороны, откуда уже всё можно разглядеть, не торопясь, — и уже ничего нельзя исправить.

Ольга Балла («Воздух», 2018, № 37)

Вопрос о том, не создаём ли мы коллективными усилиями то здание русской культуры, которое потом задавит всё живое, до чего сможет дотянуться, и что с этим можно сделать, пока что не имеет внятного ответа. Очень зримое и весомое воплощение этой проблемы как раз и представлено, по-моему, в книге «Четыре года времени».

Анна Голубкова («Артикуляция», вып. 9 (2020))

Поэт мыслит парадоксальными сочетаниями предметов, красок и форм, прихотливой персональной геометрией и стереометрией. При этом он антропоцентричен и дерзко-демиургичен в духе авангардных искусств первых десятилетий прошлого века. Его речь многому научилась у живописи, которой автор занимается как исследователь.

Ольга Балла («Воздух», 2018, № 36.)

Если в перевод вошло время, перевод уже помогает самому переводчику еще раз сбыться как поэту.

Александр Марков (Блоги «Нового мира», 6.10.2017)

Тексты Каплинского написаны человеком, которому будто бы незачем принимать читателя в расчет. Он не боится высокопарности, банальности, потому что говорит то, что в определенных координатах может быть названо "правдой": вот почти ушедшая жизнь, вот пейзаж, на фоне которого она уходит, вот человеческая история, которая напоминает о себе в мимолетных очертаниях облаков, вот смерть, которую можно встретить легкой, не слишком саркастичной, но и не подобострастной улыбкой.

Игорь Гулин («Коммерсантъ Weekend», №39 (17.11.2017))

Гений точнее большинства современников чувствует, что сейчас самое важное, и не боится это выразить в слове. Читая его, не устаешь изумляться, и хочется, чтобы не им, а именно тобой были написаны его стихи, — самый альтруистический вид литературной зависти. Вот это я и испытывал, оказавшись один на один с «Улыбкой Вегенера».

Игорь Вишневецкий (Colta, 27.12.2017)

Мелкие вещи – большие вещи. За спиной целый мир, и что с ним будет после, автора тоже беспокоит. Он строил то, что казалось важным, но малая случайность может разрушить хрупкое здание, и остановить это разрушение будет некому. Пока же окружающее так же болезненно прекрасно, от него не отвести глаз. Каждое на вид незначительное изменение или переживание может оказаться главным.

Лариса Йоонас («Новые облака», 2018, № 1-2)

С ровными, без повышения голоса, несколько монотонными интонациями, языком до осязаемости конкретных вещей здесь говорится о границах человеческого существования, вообще — о его ограниченности, конечности. О соприкосновении человека и (равнодушного к нему) нечеловеческого. Об истончении — со временем и с возрастом — стен, разделяющих человеческое и внечеловеческое вплоть, наконец, до полного и непредставимого их слияния. Здесь буквально в каждом стихотворении повторяющийся едва ли не ритуально — жест заглядывания за свои пределы, за человеческие пределы вообще.

Ольга Балла («Дружба народов», 2018, № 3.)

Новая книга Полины Барсковой — об уже свершившемся, о жизни страсти в мире исполнившихся желаний, крепких, как смерть. «Воздушная тревога» — уже не аллегория, но, скорее, гимн катастрофического обожения: жанр, к которому принадлежат «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама.

Александр Марков (Colta, 2 мая 2017.)

«Воздушная тревога» продолжает тематическую линию, заявленную в нескольких предыдущих поэтических сборниках Барсковой. Это тема истории, олицетворением которой является промежуток между двумя мировыми войнами, становящийся у Барсковой не просто временем, изменившим облик Европы, но моделью человеческого бытия вообще.

Денис Ларионов («Ведомости», № 4413 от 22.09.2017.)

Находясь в ситуации посттрагической культуры, Барскова бросает всё мировое зло в лицо кому-то, возможно — самой литературе, она сосредоточена на страдании и травме, но она не может высказать травму — поскольку в посттрагической культуре утрачена уникальность трагического героя.

Александр Мурашов («Новый мир», 2018, № 1.)

Жалкое слово» и «жестокость, прелесть» создают уникальную оптику, в которой событийный ряд видится в наплыве состоявшегося и не сбывшегося, в единстве предметного и гротескного, в постоянном смещении стилевого регистра. Поэтическая речь стремится к «элементарности», к простоте синтаксического параллелизма, к выявлению смысловых развилок. Аутентичность без целостности — главный результат опытов такого рода.

Александр Житенёв («Воздух», 2017, № 2-3.)

Оптика Барсковой, отказывающаяся видеть водораздел между настоящим и ушедшим, может напрямую сопоставлять себя с умершими (жителями истории) или рассказывать о них голосом соучастника, но в обоих случаях история оказывается не только стихией и окружением речи, и даже не причиной/поводом, но действующим лицом.

Илья Данишевский («Воздух», 2017, № 2-3.)

Изменения в поэзии Львовского легче всего описать как метаморфозу зрения — от близорукости к дальнозоркости: от непредставимости мира вне опыта конкретной жизни к большой истории в самом широком ее понимании. Истории даже не страны, народа, общества, а всего времени целиком — грандиозной тектонической катастрофы, участники которой даже необязательно люди, а, например, зайцы, единороги, другие животные. Или же просто анонимные голоса, пытающиеся отхватить себе хоть обрывок языка — выбормотать, вымычать скорее, чем высказать свое присутствие в тысячелетнем катаклизме.

Игорь Гулин («Коммерсантъ Weekend», №13 от 21.04.2017, стр. 47.)

Многоголосие — не просто попытка с разных сторон охватить происходящее, которому в одно-единственное понимание не вместиться, — хотя, конечно, и это тоже. Оно, в ситуации, когда более уместными, чем речь, кажутся «фигуры умолчания и растерянности», — усилие освоить новые пределы слова, пересмотреть его прежние возможности и невозможности.

Ольга Балла (Радио «Свобода», 13.09.2017.)

В этих стихах содержится столько, что, прочитав Львовского, можно уже и не открывать большую часть современных поэтов. По крайней мере их можно порекомендовать тому, кто хотел бы понять, что такое современная русская поэзия.

Анна Голубкова («Новый мир», 2018, № 2.)

Книга Станислава Львовского, объединившая несколько циклов и больших композиций, исследует катарсис как проблему. Что бывает, когда мы возвращаемся к знакомому, или видим привычное, или получаем ожидаемое, — поэтическая книга показывает, что автоматические реакции ошибочны, даже если похожи на катарсис, на вздох облегчения; но и остранение — только одна из функций поэтической речи.

Александр Марков («Воздух», 2017, № 2-3.)

Письмо после Львовского как бы должно отталкиваться от признания, что оно не просто наследует, но скорее обживает то, что было обжито Львовским-поэтом (теперь уже таким же бескомпромиссным, как Львовский-человек и/или публицист).

Илья Данишевский («Воздух», 2017, № 2-3.)

Речь оказывается не только утешительницей, спасительницей, но и предательницей, поскольку, обозначая, означая смерть, она как бы привносит её в бессловесную природу.

Мария Галина («Новый мир», 2017, № 3)

Может быть, именно знание о том, что связь с источником света возможна, позволяет Булатовскому и в этой полной тяжёлых смыслов книге создавать легчайшие, запоминающиеся с лёту стихотворения, которые хочется цитировать на главном месте.

Лев Оборин («Воздух», 2017, № 1)

Этот воинственный мальчик замахивается на многие предельные вещи и требует от читателя сосредоточиться и ответить, как на последнем суде. В этой части спектра Булатовский безжалостный пантократор, хранитель и вершитель времени. С другой стороны, он и забавный шаман-шарлатан, чья воля милосердна и сомнительна, чьи чары крепки, но произвольны и конечны.

Пётр Разумов («Воздух», 2017, № 1)

Ранние стихи Жадана — очень американские по интонации верлибры. Постсоветская Украина сама разыгрывается как своего рода новая Америка — романтическая страна страстей и возможностей с гангстерами, сектантами, наркотиками и огромным простором, по которому поэт странствует неприкаянным битником, выслушивающим истории случайных встречных. Однако постепенно эта расслабленная позиция сменяется в стихах Жадана громким ритмом солидарности, сочинением почти что маршей, собиранием рассеянных голосов в тело народа и говорением от лица этого тела.

Игорь Гулин (Коммерсантъ Weekend, 2016, №30 (9 сентября))

Эта поэзия, переполненная едва ли не всей состоявшейся до неё историей, обломками её горького опыта, — всё-таки поэзия нового, после многих крушений, начала мира. Это упрямая, сильная поэзия молодого народа, у которого всё ещё впереди.

Ольга Балла (Colta, 1 ноября 2016.)

Его революционному гуманизму свойственна известная жестокость <...>, но этот же гуманизм способен дарить надежду, маня утопическим горизонтом всех тех, кто готов его разделить. Именно утопический горизонт и делает поэзию Жадана столь привлекательной, объединительной для постсоветского пространства.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2016, № 3-4)

Жадан, несомненно, награждён, скорее, эпическим дарованием, он преобразовывает совсем не романтичную действительность в новую мифологию, в новый эпос, в описание приключений и похождений новых героев. Причём это именно такой эпос, который только и возможен в наше время, – чуть ироничный, чуть отстранённый. Это именно такие герои, которые только и бывают в наше время, – безымянные, лишённые личностных признаков, действующие массой, толпой, в самом крайнем случае маленькими гомогенными группами.

П. И. Филимонов («Новые облака» (Эстония), 2017, № 1-2)

Жадан пишет о нашей жизни, попирающей нашу смерть. Как учатся ходить после аппарата Илизарова — учиться говорить, освобождаясь, вынимая из речи металлические спицы, через боль, отчаяние, ложную безнадёжность, нелепое косноязычие и равный трусости стыд.

Анна Грувер («Новый мир», 2017, № 5)

Читатель сталкивается с речью, словно бы наслаждающейся собственной гибкостью и глубиной и потому уже почти совсем непрозрачной — не сложной или зашифровываемой, а принципиально неразгадываемой. Эта неразгадываемость — пожалуй, определяющие свойство стихов Зингер, доверяющей языку, может быть, больше любого другого из современных поэтов.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2016, № 3-4)

Современный читатель, как бы он ни был интеллектуально пассивен, — уже искушён, его поле познания уже содержит в себе различные культурные отсылки, хотя бы на языковом уровне. Этот наш и ничей язык, сознательно или нет, хочет освобождаться, разрушаясь. Зингер очень внимательно и аккуратно работает с этим полем обломков, выборочно проявляя не сами эти оборванные речевые сущности, а их склонность обрываться и (не)случайно склеиваться.

Екатерина Захаркив («Воздух», 2016, № 3-4)

Поэзия книги — поэзия не обмена впечатлениями, а обмена экзистенциальными состояниями: весят ли впечатления от слов столько же, сколько впечатления от воспоминаний, или бедствия природы — столько же, сколько бедствия человеческого существования. Чтобы это было не сравнением, не взвешиванием, а обменом, и нужен срывающийся язык, сливающиеся слова, как движение пули при выстреле сливается в одну полосу.

Александр Марков («Воздух», 2016, № 3-4)

Хищная и сочная, вещная и точная, одновременно природная и перенасыщенная культурной памятью, эта речь разрослась до размеров целого мира, лепит мир из самой себя, и он получается завораживающе убедительным.

Ольга Балла («Еврейская панорама», № 31 (53), январь 2017.)

...немецкая готическая баллада, английская романтическая баллада, но в условиях пост-ядерного исторического времени, в напряжённом ожидании катастрофы... Оговорки, захлёбывающаяся речь. Почти глоссолалия — в том же предположении, что исторический момент не предполагает будущего и надо успеть высказать всё здесь и сейчас в как можно более уплотнённом, заархивированном виде.

Мария Галина («Новый мир», 2017, № 3)

Сегодня жизнь — это кажущееся парадоксальным, но таковым не являющееся, единство системности и самоорганизации, структурности и непредсказуемости, другими словами, очевидной сложности и неочевидной синергии, способной таковую сложность преобразовывать в новую, неочевидную и контринтуитивную, но научно адекватную, и в этом смысле наивную, простоту. В этом, как мне представляется, метафизическая суть поэзии Гали-Даны Зингер.

Роман Кацман («Артикль» (Тель-Авив), 2017, вып. 36)

Сочетание точности, ироничности, эксперимента и определенным образом интерпретированной традиции чаще всего, по-моему, встречается именно у петербургских поэтов. Но соотношение всех этих элементов, причем не статическое, а постоянно меняющееся, динамическое – это исключительно индивидуальный поэтический почерк Гали-Даны Зингер.

Анна Голубкова («Артикуляция», вып. 9 (февраль 2020))

Порой остроумное и безбашенное, порой обескураживающее экспериментаторство — непременный фирменный знак Пелша. Только что вышедшая четвёртая книга поэта — плод этих экспериментов, обернувшийся свежим и своеобразным голосом в современной латышской литературе: это сборник, где практически ни одно стихотворение не мерится мерками традиционной поэзии.

Карлис Вердиньш (Diena, 25.05.2016)

Сборник удивительно насыщенный... потрясающе современно.

Илва Скулте (Punctum, 14.06.2016)

Трудно залезть в голову автора, но приятно представить, что часть из своих необычнейших стихотворений Пэлш создал именно так — забыв, что такое поэзия.

Артис Оступс (Satori, 18.08.2016)

Можно сказать, что Осташевский post-language поэт: те разрывы и трещины в языковой ткани, которые для поэтов поколения Лин Хеджинян и Майкла Палмера свидетельствовали о болезненной неполноте мира, для Осташевского оказываются лишь поводом к ироническому отстранению. Он словно применяет к языковой поэзии гегелевскую процедуру снятия, которая позволяет, с одной стороны, заострить оставшиеся от этой поэзии противоречия, а с другой, представить их в виде голой схемы (как в битве диджея Спинозы и MC Квадратти), обескураживающей, но уже обезвреженной и в чём-то даже уютной.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2016, № 2)

Полифоничность или, вернее, стереоэффект возникает не только за счёт многочисленных аллюзий, но и — дополнительно — при параллельном чтении оригинального текста и перевода. Стихам Евгения Осташевского присущ суховатый академический юмор — почтенная англо-американская традиция. Ну и внутренняя свобода сопрягать всё со всем. Вообще умные, весёлые (и грустные, не без этого) стихи.

Мария Галина («Новый мир», 2017, № 3)

В этой книге много горечи, но остаётся кружковская способность удивляться. <...> Здесь есть место и игре, склонность к которой всегда счастливо отзывалась в кружковских переводах, и сами новые переводы — из Йейтса, Одена и Монтале.

Лев Оборин («Воздух», 2016, № 1)

Книга стихов знаменитого переводчика — как будто бы герои кэролловской «Алисы» стали соревноваться не просто в сочинении стихов, а в освоении жанров по собраниям сочинений. Принадлежа к почтенному типу поэтических книг-маргиналий, она встраивается в ряд собраний эмблем или эпиграмм, гравюр с диковинами или анатомических атласов — только здесь анатомия эмоций.

Александр Марков («Воздух», 2016, № 1)

Померанцев — мастер ненавязчивого подтекста, поэт свершившегося факта, взятого отнюдь не крупным планом, но происходящего на кромке лирического сюжета и коренным образом меняющего эмоциональную атмосферу и временные координаты мира.

Денис Ларионов («Воздух», 2016, № 1)

Мир Померанцева — это мир людей, и именно отношения людей интересуют его больше всего — настолько, что это приводит к своего рода близорукости в отношении всего остального — природы, культуры, — впрочем, близорукости целебной, помогающей понять, что всё окружающее нас сделано человеческими руками и именно этим ценно.

Кирилл Корчагин («Воздух», 2016, № 1)

Конечно — любовная лирика человека, чья любовь отягощена памятью о других Любовях — и потому знание о том, что и эта любовь конечна, как бы вписано в её историю с самого начала. Но что важнее — отягощена культурной памятью, способностью воспринимать любовь чуть ли не единственно через призму культуры.

Мария Галина («Новый мир», 2017, № 3)

Человеческое превращается в нечеловеческое, расчеловечивается; или же, напротив, очеловечивается нечеловеческое. Одно трансформируется в другое до полного неразличения. Как результат, читатель строит свою собственную историю именно в силу неопределенности и вариативности посыла, вокруг фигуры умолчания, и, поскольку фигура умолчания здесь — травматические мысли, которых мы инстинктивно стараемся избегать, такой приемоказывается очень эффективен.

Мария Галина («Новый мир», 2015, № 10)

Почти все эти стихи — о смерти. В мире текстов Горалик ее невозможно избежать, она повсюду — и уже приелась, замылилась. Смерть стала житейским делом, и ее можно немного заговорить. Тексты Горалик так и устроены — как смертельные скороговорки, теребящие истрепавшиеся в бахрому края последнего часа. Важно другое: за этим суетливым истерическим ритмом неотступно встает другой — медленное и архаичное течение надгробного плача, поминальной оды.

Игорь Гулин («Коммерсантъ», 11.09.2015)

Эта поэзия — игровая. Она собрана из виртуозно подогнанных друг к другу витражных осколков — культурных архетипов, цитат, профессиональных терминов, оксюморонов, бог знает из чего ещё, неопределённо пригодного в любом другом случае, но здесь пришедшегося как нельзя кстати — и картина вспыхивает так, что хочешь сморгнуть и не смеешь. Прагматика приёма, например, в том, чтобы читатель пошёл за дудочкой, не разбирая дороги, а уж потом опомнился, когда его завели в самую тьму его же собственного отчаяния.

Наталия Санникова («Воздух», 2015, № 3-4)

Почти в каждом стихотворном тексте Горалик — словно по мановению рока — показывает себя деструктивность, имеющая имперсональную природу. Человеческое тело не защищено перед силой, расщепляющей его на атомы (и словно бы прибывшей из школьной модели ада — соединение юности и зла здесь не случайно). Авторская оптика, организующая охваченный пандемией горя мир, предстает то сочувственной, то по-тинейджерски любопытной и основательной.

Денис Ларионов (Colta.ru, 15.07.2015)

Новая книга Линор Горалик — одновременно и о преодолении культурных императивов, и о поиске прописных истин. Мир обрушивается, и в бесконечно замедленную катастрофу вписано частное существование — уязвимое, исключающее саморефлексию, почти безъязыкое. Инфантильная речь оказывается знаком пленённости смертью, а вместе с тем — маркером универсальности этого опыта.

Александр Житенёв («Воздух», 2015, № 3-4)

Линор Горалик выпустила новый сборник стихов. Ныряем в него, как в кроличью нору, — стрелять в воздух внутри крота, корчиться от любви, набивать глотку горем и выворачивать наружу кишки. И всё это будто бы на Плутоне.

Чем запивать: Мозельский рислинг — за смягчение чувств отвечают айва и груши, за жуть и инопланетность — бензольная нотка.

Винный рекомендательный сервис Invisible

Вневременная природа фольклора у Горалик выворачивается всевременной изнанкой. Невозможно точно сказать, в каком времени и пространстве совершается речь в стихотворении, где «в Лицею» к Виле приходит «Волка», где соседствуют Лесбия и кобла, ретвит и малява; речь идет о постоянстве зла, потому что в любое время и в любую эпоху можно представить себе такой диалог: «– А и страшно, Виля, нынче воют! / – Ладно воют – страшно подвывают». Соседство высокого и низкого – например, явление пророка в какой-то чудовищно-блатной стихии – выражает остроту тоски, которую отрицают, но ощущают даже хтонические убийцы, когда с пророком наконец покончено. Кроме всего прочего, эту книгу почти бессмысленно рецензировать в российских СМИ после закона о мате, в котором, кажется, смерть тоже находит повод для торжества.

Лев Оборин («Октябрь», 2017, № 5)